Семён Кирсанов "Это было написано начерно..."

[kolyuchka53]

Карусель

На коне крашеном я скачу бешено - карусель вертится.
А вокруг музыка, и, вертясь звёздами, фейерверк светится.

О, Пруды Чистые, звездопад ёлочный, Рождество в городе.
Наклонясь мордами, без конца кружатся скакуны гордые.

О, мой конь огненный, в голубых яблоках, с вороной гривою,
конь с седлом кожаным, с мундштуком кованым, с гербовой гривною,

как мне вновь хочется обхватить шею ту и нестись в дальнюю
жизнь мою быструю, жизнь мою чистую, даль мою давнюю!

Что прошло - кончилось, но ещё теплится одна мысль дерзкая:
может быть, где-нибудь всё ещё кружится карусель детская?

Да, в душе кружится, и, скрипя сёдлами, всё летят кони те...
Но к какой пропасти, о, мои серые, вы меня гоните?
[1960-1962]

Пустой дом

О, пустой дом, -
страшно жить в нём,

где скулят двери,
как в степи звери,

где глядит стол
от тоски в пол,

где сошлись в угол
тени злых пугал...

О, пустой дом,
дом с двойным дном, -

о былом помнят
пустыри комнат -

смех, любовь, речь,
свечи, свет встреч...

Как белы стены!
Где ж на них тени

бывших нас - тех?
Где он скрыт, смех

или крик боли?
Под полом, что ли?

О, пустой дом,
ни души в нём,

пустота в доме,
никого, кроме

злых, пустых фраз,
неживых глаз,
двух чужих - нас.
[1960-1962]

Тень

Шёл я долгие дни...
Рядом шли лишь одни,
без людей, без толпы,
верстовые столбы.

Шёл я множество лет... Как-то в солнечный день
увидал, что со мной не идёт моя тень.

Оглянулся назад: на полоске земли
тень моя одиноко осталась вдали.

Как затмение солнца, осталась лежать,
и уже невозможно мне к ней добежать.

Впереди уже нет верстового столба,
далеко-далеко я ушёл от себя;

далеко я ушёл колеями колёс
от сверкающих глаз, от цыганских волос.

Далеко я ушёл среди шпал и камней
от лежащей в беспамятстве тени моей.
[1960-1962]
___________

Нет Золушки

Я дома не был год. Я не был там сто лет.
Когда ж меня вернул железный круг колёс -
записку от судьбы нашёл я на столе,
что Золушку мою убил туберкулёз.

Где волк? Пропал. Где принц? Исчез. Где бал? Затих.
Кто к Сказке звал врача? Где Андерсен и Гримм?
Как было? Кто довёл? Хочу спросить у них.
Боятся мне сказать. А всё известно им.

Я ж написал её. Свидетель есть - перо.
С ней знался до меня во Франции Перро!
И Золушкина жизнь, её «жила-была» -
теперь не жизнь, а сон, рассказа фабула.

А я ребёнком был, поверившим всерьёз
в раскрашенный рассказ для маленьких детей.
Всё выдумано мной: и волк, и дед-мороз...
Но туфелька-то вот и по размеру ей!

Я тоже в сказке жил. И мне встречался маг.
Я любоваться мог хрустальною горой.
И Золушку нашёл... Ищу среди бумаг,
ищу, не разыщу, не напишу второй.
[1937-1939]

Воспоминание

Тихое облако в комнате ожило,
тенью стены свет заслоня.
Голос из дальнего, голос из прошлого
из-за спины обнял меня.

Веки закрыл мне ладонями свежими,
розовым югом дышат цветы...
Пальцы знакомые веками взвешены,
я узнаю: да, это ты!

Горькая, краткая радость свидания;
наедине и не вдвоём...
Начал расспрашивать голос из дальнего:
- Помнишь меня в доме своём?

С кем ты встречаешься? Как тебе дышится?
Куришь помногу? Рано встаёшь?
Чем увлекаешься? Как тебе пишется?
Кто тебя любит? Как ты живёшь?

Я бы ответил запрятанной правдою:
мысль о тебе смыть не могу...
Но - не встревожу, лучше - обрадую.
- Мне хорошо, - лучше солгу.

Всё как по-старому - чисто и вымыто,
вовремя завтрак, в окнах зима.
Видишь - и сердце из траура вынуто,
я же весёлый, знаешь сама.

Руки сказали: - Поздно, прощаемся.
Пальцы от глаз надо отнять.
Если мы любим - мы возвращаемся,
вспомнят о нас - любят опять.
[1937-1939]

АД

Иду
в аду.
Дороги -
в берлоги,
топи, ущелья
мзды, отмщенья.
Врыты в трясины
по шеи в терцинах,
губы резинно раздвинув,
одни умирают от жажды,
кровью опившись однажды.
Ужасны порезы, раны, увечья,
в трещинах жижица человечья.
Кричат, окалечась, увечные тени:
уймите, зажмите нам кровотеченье,
мы тонем, вопим, в ущельях теснимся,
к вам, на земле, мы приходим и снимся.
Выше, спирально тела их, стеная, несутся,
моля передышки, напрасно, нет, не спасутся.
Огненный ветер любовников кружит и вертит,
по двое слипшись, тщетно они просят о смерти.
За ними! Бросаюсь к их болью пронзённому кругу,
надеясь свою среди них дорогую заметить подругу.
Мелькнула. Она ли? Одна ли? Её ли полузакрытые веки?
И с кем она, мучась, сплелась и, любя, слепилась навеки?

Франческа? Она? Да Римини? Теперь я узнал: обманула!
К другому, тоскуя, она поцелуем болящим прильнула.
Я вспомнил: он был моим другом, надёжным слугою,
он шлейф с кружевами, как паж, носил за тобою.
Я вижу: мы двое в постели, а тайно он между.
Убить? Мы в аду. Оставьте у входа надежду!
О, пытки моей беспощадная ежедневность!
Слежу, осуждённый на вечную ревность.
Ревную, лететь обречённый вплотную,
вдыхать их духи, внимать поцелую.
Безжалостный к грешнику ветер
за ними волчком меня вертит
и тащит к их тёмному ложу,
и трёт меня об их кожу,
прикосновенья — ожоги!
Нет обратной дороги
в кружащемся рое.
Ревнуй! Эти двое
наказаны тоже.
Больно, боже!
Мука, мука!
Где ход
назад?
Вот
ад.

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.
Москва: Худож. лит., 1974.

* * *

Дверь. С обеих сторон — люди.
Он и она. Двое.
И почти касаясь друг друга грудью,
Разделённые дверью только,

Как мембраной, дрожащей и тонкой,
В то, что можно открыть, не веря,
Полагаясь на чью-то милость,
Разделённые только дверью.

Чуть толкнуть — и она б открылась…

ЧЕРНОВИК

Это было написано начерно,
а потом уже переиначено
(поре-и, пере-на, пере-че, пере-но...) -
перечеркнуто и, как пятно, сведено;
это было - как мучаться начато,
за мгновенье - как судорогой сведено,
а потом
переписано заново, начисто
и к чему-то неглавному сведено.

Это было написано начерно,
где всё больше, чем начисто, значило.
Черновик — это словно знакомство случайное,
неоткрытое слово на "нео",
когда вдруг начинается необычайное:
нео-день, нео-жизнь, нео-мир, нео-мы,
неожиданность встречи перед дверьми
незнакомых — Джульетты с Ромео.

Вдруг -
кончается будничность!
Начинается будущность
новых глаз, новых губ, новых рук, новых встреч,
вдруг губам возвращается нежность и речь,
сердцу — биться способность.
Как новая область
вдруг открывшейся жизни самой,
вдруг не нужно по делу, не нужно домой,
вдруг конец отмиранию и остыванию,
нужно только, любви покоряясь самой,
удивляться всеобщему существованию
и держать
и сжимать эту встречу в руках,
все дела посторонние выронив...

Это было написано всё на листках,
рваных, разных размеров, откуда-то вырванных.

Отчего же так гладко в чистовике,
так подогнано всё и подобрано,
так уложено ровно в остывшей строке,
после правки и чтенья подробного?
И когда я заканчивал буквы стирать
для полнейшего правдоподобия -
начинал, начинал, начинал он терять
всё своё, всё моё, всё особое.
Умирала моя черновая тетрадь,
умирала небрежная правда помарок,
мир, который был так неожидан и ярок
и который увидеть сумели бы вы.
В этом сам я повинен, в словах не пришедших,
это было как встреча
двух - мимо прошедших,
как любовь, отвернувшаяся от любви.

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.
Москва: Худож. лит., 1974.


Ответ

Хотя финал не за вершиною -
да будет жизнь незавершённою,
неконченной, несовершённою,
задачей, в целом не решённою.

Пусть, как ковёр из маргариток,
без сорняков и верняков -
ждёт на столе неразбериха
разрозненных черновиков.

И стол мой маленький - не дот,
и кто захочет - пусть берёт.
Он календарь на нём найдёт
с делами на сто лет вперёд.

Жить мне хотелось на пределе -
с отчаяньем в конце недели,
что вновь чего-то не доделал,
что воскресенье день без дела.

И не спешил сдавать в печать,
а снова - новое начать.
Поэтому между поэтами
заметят: «Был богат проектами».

В числе лужаек недокошенных,
в числе дорожек незахоженных -
пусть я считаюсь незаконченным,
и в том не вижу незаконщины!

Я не желаю жить задами
воспоминаний дорогих,
но кучу планов и заданий
хочу оставить для других.

Беритесь - не страшась потерь.
А я - вне времени - теперь.
[1964-1972]


* * *

Смерти больше нет.
Смерти больше нет.
Больше нет.
Больше нет.
Нет. Нет.
Нет.

Смерти больше нет.
Есть рассветный воздух.
Узкая заря.
Есть роса на розах.

Струйки янтаря
на коре сосновой.
Камень на песке.
Есть начало новой
клетки в лепестке.
Смерти больше нет.

Смерти больше нет.
Будет жарким полдень,
сено - чтоб уснуть.
Солнцем будет пройден
половинный путь.

Будет из волокон
скручен узелок,-
лопнет белый кокон,
вспыхнет василёк.
Смерти больше нет.

Смерти больше нет!
Родился кузнечик
пять минут назад -
странный человечек,
зелен и носат:
У него, как зуммер,
песенка своя,
оттого что я
пять минут как умер...
Смерти больше нет!

Смерти больше нет!
Больше нет!
Нет!

Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.

______________
Жил-был я (Строки в скобках)

Поэма "Зеркала"