На языке воды

[kolyuchka53]

Дмитрий Эвадиевич Коломенский
Родился в Гатчине 27 января 1972 г.,
проживает в Санкт-Петербурге.
Окончил факультет филологии РГПУ
имени А. И. Герцена.
В 1995-1998 посещал ЛитО Нонны Слепаковой,
с 1998 – ЛитО В. А. Лейкина.
Стихи публиковались не в Интернете и в Интернете. Автор четырёх поэтических книг.
Член Союза писателей Санкт­-Петербурга.



* * *

На языке воды, бормочущей в ночи, мы
Не значим ничего, и нам названья нет.
В нём наши имена и дни неразличимы
И, как тела в реке, не оставляют след.

И оттого гнетёт бессилье человечье,
Приемлющее бред, вещающее дичь,
Что вечность говорит на явственном наречье,
И голос ощутим, а смысла не постичь.



* * *

Чебуречные, шашлычные, шалманы,
Разливнухи, стойки, рюмочные, где
Ивановы пили, пили Штительманы –
Разговоры, смех, капустка в бороде.

Ивановы русы, Штительманы рыжи,
Бутерброд задумчив, бублик суховат,
Лампы в сорок ватт, заржавленные крыши,
Мандельштам и макароны нарасхват.

Что за эпос эта странная эпоха!
Избирательная память щурит глаз
И за яростной ордой чертополоха
Различает маргаритку напоказ.

Обернись, настрой прибор – увидишь снова
Сквозь кабацкий смрад и розовый туман,
Как прекрасны рассужденья Иванова,
Как уместен ироничный Штительман.

Век-алкаш до капли их пока не допил.
Век-хозяин не погнал их со двора.
Дядя Саша не поёт за Севастополь,
Тетя Юнна гениальна и добра.

Кстати, вот и я – держусь за чьи-то брюки,
Жадно яблоко побитое грызу.
Иванов вверху возводит к небу руки,
Штительман под стол мне делает «козу».

Боже, как они трепались, как вещали!
А потом – гудки и скрежет, боль в груди…
– Кто на «ша» тут? Выходи давай с вещами!
– Кто на «и» тут? Вещи взял – и выходи!

Шестерит, шустрит, мычит недоязычно
Пустолобый люд, разнузданная гридь.
Я на «я» сижу себе один в шашлычной –
Не на чём теперь и не с кем говорить.

* * *

Сделали биографию Иосифу Александровичу и Борису Леонидовичу,
Сделали биографию Варламу Тихоновичу и Марине Ивановне –
Крупно лепили, подмётывали, шили к сроку на белую ниточку,
Там, где утруска не помогала, прибегали к томлению и маринованию.

Вкалывали, между прочим, по полной – никто не скажет, что сил положено мало;
Ежели где-то чуть-чуть не дожали – звиняйте: от добра не ищут добра ведь.
А, например, Всеволоду Эмильевичу и Осипу Эмильевичу биографии довели
до столь впечатляющего финала,
Что и специалистам в данной области решительно нечего оказалось добавить.

Ночи не спали, над иными судьбами трудились лет по пятнадцать-двадцать,
Даже своих обделяли – в пользу чужих, хоть были чужие неблагодарны и дерзки.
Вон, Трофиму-то Денисовичу и Сергею-то Владимировичу самим пришлось пробиваться,
Иосиф Давыдович тоже обошелся без дополнительной биографической поддержки.

Родина наша любит тебя, сынок, смотрит за тобой, буквально глаз не смыкая,
Знает, что ты не оценишь, а всё-таки тянет и тянет шею свою жирафью,
Так как сверху всегда виднее, ты так и знай, не нужна ли кому какая
Помощь в осуществлении творческой биографии.

Урок

Дети, садитесь ближе, плотно прикройте дверь.
Кто-нибудь встаньте к двери, чтобы я точно знал,
Если пойдёт директор, завуч иль прочий зверь –
Тот, кто стоит у двери, должен подать сигнал.

Дети, глядим на карту: мы проживаем здесь –
Это опушка леса, тут – КПП и ров.
Я пробирался дальше. Дети, чем дальше в лес,
Тем земляника слаще, больше запасы дров.

Солнечный свет похож там на золотую взвесь,
Блики луны змеятся, словно жидкий металл.
Но осторожней, дети: волки там злей, чем здесь,
И партизаны толще – я одного видал.

Что вы смеётесь? Ужас! Ужас, а не восторг
Я испытал – доныне вздрагивает душа:
У него бородища – перевернутый стог,
И с небольшую пушку у него ППШ.

Что же там, в центре леса, ясно нам не вполне:
Мёртвая ль там пустыня, светлый ли райский сад?
Не отворилась тайна сердца лесного мне –
Я испугался, дети, я повернул назад.

Там рубежи познанья, мутные, как слюда,
Там пузырится жижа – изобутан? пропан?
Только полковник Фоссет* дважды ходил туда
И возвращался дважды, в третий пошёл – пропал.

Верный его «ли-энфилд» позже нашли в кустах,
Шлем его плавал в речке, в зарослях камыша.
Дети, Фоссет звонил мне где-то месяц спустя –
Что-то шептал невнятно, шумно в трубку дышал…

Кто-то идёт!.. Читайте пятый параграф вслух.
Если меня уволят – я напишу письмо…
Может, полковник Фоссет был там и больше двух
Раз, может, путь пометил маркером или тесьмой…

Это измена! Дети, я к вам ещё вернусь…
Не матерись – тут дети! Дети, это не вам.
Пятый параграф, дети, – выучить наизусть…
Врут они всё! Не верьте, дети, этим словам!

Дайте сказать последнее! Дети, возможно, там
Рай – и полковник просто не захотел назад!
Вот он сидит под пальмой, глухо жужжит там-там,
Перед ним марширует манипула партизан,

Фоссет припоминает годы трудов, бои,
Тягостные дороги, ран застарелых резь…
Фоссет негромко просит: «Вольно, друзья мои…»
И партизаны вторят радостным эхом: «Есть!»
_____________________
*) Персивал Харрисон Фосетт — британский топограф и путешественник, подполковник. Фосетт пропал при неизвестных обстоятельствах вместе со своим сыном в 1925 году во время экспедиции, целью которой было обнаружение некоего затерянного города в сельве Бразилии. Википедия
___________________________________________________________________________________________________

5 декабря 2020

* * *

Я как-то встретил подругу – ну то есть не в смысле «подругу»,
скорее знакомую, давнего друга по общему кругу,
где пели, смеялись, болтали, страдали, стишки сочиняли,
где пили взахлёб, чего ни нальют – любви ли, вина ли.

Тогда, ты знаешь, она была сердцем карасса, светом в окошке:
хипушки таскались за ней по флетам, как течные кошки,
сутулые чуваки, раздвигая плечи и налившись тяжестью стали,
вышагивали рядом, как боевые коты – вперёд хвостами.

От песен её морозило спину, перехватывало дыханье:
они забирали не музыкой, не какими-то большими стихами,
но ощущением края, гула вселенной, такого предела,
ступи за который – и всё, пропал! Понимаешь, какое дело?

Она стояла на этом краю, улыбалась – и вечность глядела ей в очи.
Никто так не мог – иные пытались, но выходило не очень.
А после нас всех раскидало, развеяло, разнесло, разбросало.
Такие нам дули ветра, такое над нами искрило кресало,

что волосы дыбом. Карасс наш рассыпался – экая жалость! –
иные слиняли в мир, иные – из мира. И только мы задержались:
сперва бродили в обломках, аукались – но всё тише, как-то устало,
потом разошлись своими путями. И круга не стало.

И я вытаптываю в белом снегу чернильно синеющие тропки,
ловлю слова в коробки́, заполняю словами коро́бки,
она поёт какой-то джаз, густой, как сливовое повидло,
при ней басист, ударник и кто-то ещё, кого из зала не видно –

и это, наверное, круто – во всяком случае, все вокруг довольны,
а ты сидишь, размышляешь о чём-то своём, и тебе не больно –
не больно! – как охлаждённой, разлёгшейся на прилавке курице.
И вот мы сталкиваемся нос к носу возле «Кропоткинской», на улице.

А я был не то чтобы пьян, но на таком прекрасном градусе,
что, как говорил Высоцкий, весь мир обнять готов – в радиусе
распахнутых рук… ну, в диаметре, когда так тянет излиться,
что между признаньем в любви и хамством не ощущаешь границы.

И я разлетелся к ней с этим диаметром, скинув лет двадцать,
поскольку свербило и не было сил тормозить, в детали вдаваться,
и где-то на третьей секунде общения брякнул:
　　　　　　　　　　　　　　　　　　　　　　– Скажи, королева,
Поёшь свои прежние песни?
　　　　　　　　　　　　　　– Не пою, – говорит. – Отболело.

И я узнаю, что прошлое нельзя воротить, и пытаться не стоит,
что боли в былом накоплено без преувеличения на сто лет
вперёд, что долго стоять на краю невозможно – даже нелепо,
что клёпки на куртке теперь не в моде, что дыханием склепа

разит от старых поделок, что в мир надо нести совершенно иное,
что это прикольно – вот так вот внезапно столкнуться со мною,
и надо чаще встречаться, а сейчас – понимаешь, жалость! –
её ожидают, поэтому – чмоки! – забегай на концерт, побежала.

Ну, чмоки, конечно. Закрываю глаза, зажмуриваю до рези,
приказываю себе отключить реальность, отстраниться, грезить –
и ясно вижу: она уходит – не нынешняя, а такая, как прежде:
в растянутом свитере, с сияющим взором, протискивается между

стеною жизни и пропастью смерти – по невидимому краю,
и сердце заходится при виде того, как она горит не сгорая,
как рыжие космы вспыхивают огнём – несмотря на февраль, на
мороз. Шепчу: «Пусть я снова стану ничем, но она останется гениальна,

пусть всё вернется, Господи, и ты перетасуешь свои краплёные карты,
каких трудов тебе это ни стоило бы, каких ни впилил бы мне кар ты…»
Потом я открыл глаза и долго смотрел в темноту, в сжимающуюся точку.
Потом эту точку заслонили какие-то типы – ну гамадрилы точно!

И я, оскорблённый самим их присутствием, оборвав цепочки страха,
толкнул одного, обхамил второго – короче, напросился на драку.
И надо отдать им должное, хоть были они слоны слонами –
лупили с пониманием – то есть быстренько отрезвили, но ничего не сломали,

на лавочку усадили, очки подобрали, положили рядом.
И вот я сижу, а Бог на меня глядит весьма укоризненным взглядом
и ангела самого доброго своего посылает с небес мне –
чтоб разъяснил, что прошлого больше нет, что сокрылись в бездне

былые друзья и подруги, что время сметает годы и города,
но память выводит иголкой узоры на внутреннем веке,
и всё, что болит, как заноза, и всё, что живёт в человеке,
однажды вернётся к нему – и останется навсегда.

5 декабря 2020 г.


Бунт против Менделя (рассказ)

Один за всех

Иди и исполни, - архангелу сказано было. –
Оставь эти крылья, ни меч не бери, ни копьё.
Ты просишь коня? Там у входа хромая кобыла.
Но хочешь совета, солдат? Не садись на неё.
Туда, где тебе надлежит исполнять Мою волю,
ссылают убогих, давно покорившихся злу.
Там молятся страху, судьбу вопрошая «доколе?»,
И ищут ответ, пепелищ ковыряя золу.
Им трудно довериться свету и вешнему грому,
Безбрежности ветра, небесному ходу светил.
Тебя не услышат, тебе не поверят живому.
Но если погибнешь, признают, что ты победил.
Но если погибнешь – от пули, ножа или яда,
То в тысячах душ как весёлый огонь оживёшь.
И на пепелищах унылого этого ада подснежники вспыхнут.
Подснежники. Слышишь, Алёш?