О грустном...

В связи с этим постом Сергея Корзуна вспомнилось давнее.
Была когда-то на радио "Маяк" утренняя юмористическая передача "Опять 25!".
Выходила с 1968 года. Начиналась в 7:05, заканчивалась в 7:30.
Увлечение ею было почти поголовным. Перед школой, работой, институтом народ успевал послушать "Опять 25!" с её отточенным эзоповым языком,  так что нередко всем автобусом/троллейбусом утром обсуждались её сатирические сюжеты.

Однажды утром мы с соседками по комнате в студенческом общежитии не услышали знакомых позывных. Передачу закрыли. По слухам - из-за опасения  аллюзий с ХХV съездом КПСС.

Так вот, когда "Эхо Москвы" бодрым шагом двинулось навстречу собственному двадцатипятилетию и слова "Нам 25" - и дальше про ягодку опять - стали звучать слишком часто и назойливо, у меня появилось скверное предчувствие: "Опять двадцать пять!.."

И вот теперь Сергей Корзун...

Оригинал взят у bez_durakoff в О грустном...

Эхо Москвы

1990 – 2015

R.I.P.

Я больше не работаю на радио «Эхо Москвы». Того «Эха», которое мы начинали в 1990-м, не стало. Организм ещё работает, но «смерть мозга» уже наступила. Это моё личное оценочное суждение.

( Read more... )

( UPD )

Иосиф Бродский 75

                     * * *

Песчаные холмы, поросшие сосной.
Здесь сыро осенью и пасмурно весной.
Здесь море треплет на ветру оборки
свои бесцветные, да из соседских дач
порой послышится то детский плач,
то взвизгнет Лемешев из-под плохой иголки.

Полынь на отмели и тростника гнильё.
К штакетнику выходит снять бельё
мать-одиночка. Слышен скрип уключин:
то пасынок природы, хмурый финн,
плывёт извлечь свой невод из глубин,
но невод этот пуст и перекручен.

Тут чайка снизится, там промелькнёт баклан.
То алюминиевый аэроплан,
уместный более средь облаков, чем птица,
стремится к северу, где бьёт баклуши швед,
как губка некая, вбирая серый цвет,
и пресным воздухом не тяготится.

Здесь горизонту придают черты
своей доступности безлюдные форты.
Здесь блеклый парус одинокой яхты,
чертя прозрачную вдали лазурь,
вам не покажется питомцем бурь,
но – заболоченного устья Лахты.

И глаз, привыкший к уменьшенью тел
на расстоянии, иной предел
здесь обретает – где вообще о теле
речь не заходит, где утрат не жаль:
затем что большую предполагает даль
потеря из виду, чем вид потери.

Когда умру, пускай меня сюда
перенесут. Я никому вреда
не причиню, в песке прибрежном лёжа.
Объятий ласковых, тугих клешней
равно бежавшему не отыскать нежней,
застираннее и безгрешней ложа.
1974